«Разрушительницы царств», или «Женщины, живущие во тьме»? (положение благородной женщины и самурайские женские образы в «эпоху самураев»).
Ни для кого не секрет, что абсолютное большинство древних цивилизаций имели в своей основе маскулинную, т. е. мужскую и ориентированную на мужчин систему ценностей. При этом отношение к женщине в таких обществах было достаточно разнообразным – от откровенного пренебрежения и отношения как к «не совсем человеку» или «человеку второго сорта», «хранительнице домашнего очага» без права на участие в общественной жизни, политике, а часто и в культурных процессах до несколько более взвешенной позиции, но все же далекой от равенства. Японское средневековое «самурайское» общество было, несомненно, в сути своей вполне маскулинным. Гораздо более «маскулинным» во всех своих проявлениях, чем удивительная Хэйанская эпоха, предшествовавшая триумфу самурайства. Простейший пример – женщины эпохи Хэйан оставили немалое количество дневников (в том числе поэтических), стихов, не говоря уже о таких всемирно известных шедеврах прозы, как «Макура-но соси» («Записки у изголовья») Сэй Сёнагон и «Гэндзи моногатари» («Повесть о блистательном принце Гэндзи») Мурасаки Сикибу, период с XII по ХГХ век наполнен колоссальным количеством вполне маскулинных по происхождению и часто подчеркнуто маскулинных по сути источников – военных повестей, драм, сказаний, хроник, сборников и т. д. Вряд ли где-либо и когда-либо феномен «молчания женщин» воплощался настолько полно, как в эту эпоху, – в результате мы почти лишены некоего «женского взгляда» на бусидо. При достаточно близком знакомстве с японской культурой возникает стойкое впечатление, что эпоха Хэйан с ее доминированием мужчин в политике и общественной жизни и утонченной феминизацией придворного быта и культуры (причем эта феминизация очень сильно коснулась представителей сильного пола) была все же несколько более гармоничным (хотя и невероятно хрупким и, конечно, далеким от равноправия) сообществом мужчин и женщин, нежели «самурайская эпоха» Камакура-Муромати– Момояма-Токугава. Здесь мы имеем дело с источниками, созданными мужчинами и повествующими преимущественно о мужчинах – героях, злодеях, жертвах, «творцах истории» и т. д. Естественно, женские образы встречаются и на их страницах, но как же их мало и как они мастерски вписаны в подчас просто неимоверно «мужскую» реальность! Пожалуй, этим японское Средневековье все же очень заметно отличается от того же Средневековья европейского – с его трубадурами, менестрелями и культом Прекрасной дамы (при всей его условности, своеобразности, возможном неевропейском происхождении и том, что он опять же является выражением неких мужских идеалов). Так что почти всё, что прочитают в дальнейшем наши читатели и читательницы в этой главе, является идеалом самурайской женщины, сформированным и сформулированным мужчинами…
Конечно, место женщины в японском обществе самурайских времен определялось многими факторами. Среди них следует отметить и традиционно второразрядный статус представительниц прекрасного пола в условиях милитаризованных обществ (если они не выполняют некие чрезвычайно социально значимые роли, к примеру, не являются жрицами или воительницами, как у сарматов, монголов и т. д.), и усиление позиций буддизма, во многих направлениях которого (особенно тех, которые относятся к хинаяне) женщина является существом более низменным и лишенным понимания Добра и Зла по сравнению с мужчиной, которому остается гораздо меньше перерождений, чтобы впоследствии достичь нирваны. Один маленький пример из «Хагакурэ»: «Некто сказал: "Я знаю форму Разума и форму Женщины. Разум имеет четыре угла и не будет двигаться в случае смертельной опасности. Женщина же кругла. О ней можно сказать также, что она не ведает различия между добром и злом, между хорошим и плохим, и может закатиться куда угодно"» – это лишь одно из многих высказываний, смысл которых один и тот же: женщина является неким иррациональным, а значит – потенциально опасным для упорядоченного, мужского по сути, общества существом. Отсюда любовь к рассказам на тему «красавица разрушает государство благодаря влюбленному в нее государю, забросившему дела», – сюжеты брались как из китайской истории (например, о роковых красавицах Ян Гуйфэй или Бао Сы), так и из собственно японской. Напомним, что в синто женщина в целом не считается чем-либо уступающей мужчине. Многие исследователи связывают истоки синто с женскими шаманскими культами плодородия – так, бог Идзанаги и богиня Идзанами наравне творят Японские острова, создавая космос из хаоса, а высшим божеством в синто вообще является солнечная богиня Аматэрасу.
Но роль синто как государственной религии в самурайскую эпоху в значительной степени оказалась вытесненной буддизмом и частично конфуцианством (с его четко сформулированными патриархатными установками наподобие «отец и сын не сидят в одном ряду, мужчины и женщины не сидят вместе»). Впрочем, некоторые отголоски синтоистских представлений о том, что женщина вполне достойна выполнять государственные функции, оставались в сознании некоторых идеологов самурайства: так, Ходзё Сигэтоки (1198–1261), внук первого сиккэна из рода Ходзё, известный как Мастер Гокуракудзи, писал в своем «Послании»: «Если жена и дети что-то говорят тебе, внимательно их выслушай. Более того, если их слова обоснованны, удивись и похвали их, дабы в последующем они говорили в той же манере. Не следует смотреть на них свысока только потому, что они женщины и дети. Аматэрасу Омиками принимает облик женщины, а императрица Дзингу покорила корейское царство Силла». [Добавим, что на самом деле в ходе истории Японии страной не менее девяти раз формально или фактически правили императрицы, а не императоры, хотя это было в очень отдаленные времена эпох Яёи, Ямато и в начале эпохи Нара. – Д. Ж.]. Конечно, эти строки вполне ясно говорят, что женщины и дети явно рассматриваются как нечто иное, нежели «мужчины = люди», и их разумным словам стоит удивиться.
Интересно еще одно, вообще не слишком характерное для самурайских трактатов высказывание Мастера Гокуракудзи о женщинах, нехарактерное еще и потому, что эта тема вообще затронута, да еще дважды, в тексте, очень небольшом по объему: «Никогда не говори плохо о женщинах, какого бы низкого происхождения они ни были. Тем более о знатных женщинах». Согласитесь, для потомка «восточных варваров» Ходзё это все же весьма галантно, особенно в свете того, что и как писали о женщинах такие позднейшие «классики жанра», как Ямамото Цунэтомо. По мнению последнего, роль женщины ограничивается ведением хозяйства и рождением детей, желательно сыновей, ибо: «Лучше, когда рождаются сыновья, но не дочери. Дочери не могут прославить свою семью и позорят родителей. Очень плохо, если дочь – первый ребенок, а лучше всего: если все дети – сыновья». Дальше всех в этом направлении зашел некий неизвестный нам по имени самурай, написавший в эпоху Токугава следующий пассаж об идеальной самурайской жене: «Женщинам лучше всего не иметь образования, ибо удел их жизни – беспрекословное повиновение… повиновение отцу до замужества, повиновение мужу после свадьбы и повиновение сыну после смерти мужа… Однако ей необходимо дать хорошее нравственное воспитание, дабы она была целомудренной и мягкой, не давала бы волю страсти, причиняя тем самым неудобства другим и не подвергала бы сомнению авторитет старших. Ей не нужна и религия, ибо единственным божеством для нее является муж. Служить ему и беспрекословно подчиняться ему – вот ее долг». Да уж, такое отношение, имевшее определенное распространение в мирную эпоху Токугава, сводило роль женщины даже не к «кирхе, кухне и детям», а фактически только к двум последним (немногочисленные жрицы императорского святилища в Исэ и придворные-кугэ не в счет). Но, как мы увидим в дальнейшем, оно вряд ли было доминирующим – по крайней мере, в такой крайней и резкой форме.
Власть мужчины в семье ограничивалась не законом, а опять же некими неписаными моральными правилами – прежде всего тем же бусидо. Интересен в этом плане отрывок из «Будосёсинсю», характерно названный «Управление домом» (следует, однако, учесть, что он написан несколько ранее, чем отрывок, приведенный выше): «Если самурай недоволен какими-то поступками своей жены, он должен разумными доводами убедить ее согласиться с ним. При этом в пустяках лучше быть терпимым и снисходительным к ней. Но если она ведет себя плохо и он считает, что от нее не будет никакой пользы, он, в исключительных случаях, может развестись с ней и отослать ее домой к родителям. Но если самурай не делает этого и продолжает держать ее в своем доме, но при этом кричит на нее и поносит ее оскорбительными выражениями, он ведет себя так, как наемники и чернь, живущие на задворках торговых кварталов, что не подобает самураю-буси. Еще менее подобает ему хвататься за меч или грозить жене кулаком – храбрость, на которую осмелится только трусливый самурай. Ибо девушка, рожденная в самурайском доме и достигшая брачного возраста, никогда, будь она мужчиной, не стала бы терпеть, чтобы кто-нибудь грозил ей кулаками, лишь потому, что она имела несчастье родиться женщиной, ей остается лить слезы и мириться с этим. Храбрый самурай никогда не угрожает тому, кто слабее его. Тот же, кто любит и делает то, что презирает отважный человек, справедливо называется трусом [наивысшее возможное оскорбление для самурая. – Д. Ж.]».
Явным странным исключением в свете могло бы выглядеть такое явление, как женщины-воительницы, но все становится на свои места, если мы вспомним одну важную фразу из «Хагакурэ»: «Женщина должна быть точно так же преданна своему мужу, как он – своему господину». В неспокойные времена (до относительной стабилизации Токугавского периода) женщина из самурайской семьи не могла позволить себе быть абсолютно выключенной из процесса всеобщего вооруженного противостояния – ей не так редко доводилось брать в руки оружие, как иногда считают. В разделе о ниндзя мы попытались немного осветить вопрос о женщинах-ниндзя. Прекрасным примером настоящей профессиональной воительницы из числа самураев ранней эпохи (XII век), образ которой навсегда вошел в японский фольклор, была Томоэ Годзэн – дочь самурая Канэтоо из глухого горного края Кисо, возлюбленная и одновременно вассал знаменитого Минамото Ёсинака. Напомним читателю, что Ёсинака – двоюродный брат, вначале союзник, а впоследствии враг, много раз упоминавшийся в этой книге Ёритомо и Ёсицунэ. Мы позволим себе предложить читателю любопытное описание этой прекрасной и доблестной дамы и последнего боя (ее и Ёсинака), взятое из «Повести о доме Тайра»: «Хороша была Томоэ – белолица, с длинными волосами, писаная красавица! Была она искусным стрелком из лука, искусной воительницей, одна равна тысяче! Верхом ли, в пешем ли строю – с оружием в руках не страшилась она ни демонов, ни богов, отважно скакала на самом резвом коне, спускалась в любую пропасть, а когда начиналась битва, надевала тяжелый боевой панцирь, опоясывалась мечом, брала в руки мощный лук и вступала в бой в числе первых, как самый храбрый, доблестный воин! Не раз гремела слава о ее подвигах, никто не мог сравниться с нею в отваге. Вот и на сей раз – многие обратились в бегство или пали в бою, Томоэ же уцелела… И сказал господин Кисо [Ёсинака. – Д. Ж.]: «Ты – женщина, беги же прочь отсюда, беги скорей куда глаза глядят! А я намерен нынче пасть в бою. Но если будет грозить мне плен, я сам покончу с жизнью и не хочу, чтобы люди смеялись надо мной: мол, Ёсинака в последний бой тащил с собой бабу!» – так говорил он. Но Томоэ всё не решалась покинуть Ёсинаку, однако он был непреклонен [из контекста ясно, что грубоватый Кисо Ёсинака, пусть и не галантный рыцарь, как его противник и двоюродный брат Ёсицунэ, все же отчаянно хотел спасти жизнь любимой, буквально прогоняя ее прочь, пока за ними гнались несколько сотен врагов. – Д. Ж.]. «О, если бы мне встретился сейчас какой-нибудь достойный противник! – подумала Томоэ. – Пусть господин в последний раз увидел бы, как я умею биться!» И, с этой мыслью остановив коня, стала она поджидать врагов. В это время появился прославленный силач Моросигэ Онда, уроженец земли Мусаси, и с ним дружина из тридцати вассалов. Томоэ на скаку вклинилась в их ряды, поравняла коня с конем Онды, крепко-накрепко с ним схватилась, стащила с коня, намертво прижала к передней луке своего седла, единым махом срубила голову и швырнула ее на землю [в знак глубокого презрения. – Д. Ж.]. Потом сбросила боевые доспехи и пустила коня на восток». Дальнейшая судьба Томоэ неясна: по более романтичной версии, она постриглась в монахини и всю жизнь оплакивала погибшего в том бою Ёсинаку, по другой – благополучно вышла замуж. В XVIII веке художники и граверы создали несколько произведений на сюжет поединка Томоэ и Моросигэ Онда (например, гравюра Корюсая 1770 года).
Конечно, Томоэ (по сути профессиональную воительницу) следует рассматривать как единичное, яркое исключение из правил, да и в данном случае рассказ о ее доблестях оказался лишь неким дополнением к истории о Кисо Ёсинака. Редкостью были и женщины-профессиональные разбойницы (о таковых повествует, к примеру, Ихара Сайкаку в одной из своих новелл, датируя деятельность героинь рассказа «Сестры-разбойницы» – матери и двух дочерей из провинции Митиноку – годами Тайэй, то есть серединой 1520-х годов). Но и в ее время, и позднее – вплоть до позднетокугавского периода – дочери, жены, возлюбленные самураев нередко обучались владеть оружием, чаще древковым, нежели мечом и луком (для приличного владения которыми требовалась немалая мускульная сила), особенно «японской алебардой» нагината, грозным оружием, которым даже не слишком сильный физически человек мог наносить страшные раны, держа противника на выгодной для себя дистанции. Неплохим оружием являлись и заколки кансаси для пышных причесок, часто изготовлявшиеся в виде миниатюрных кинжалов (до 20 см в длину). Особенное значение имел небольшой кинжал квайкэн, который вручали девушкам из самурайских семей по достижении совершеннолетия. Он мог использоваться как для самообороны, так и для дзигаи – женского аналога сэппуку (в его ходе вскрывалась сонная артерия на шее). Знаменательно, что меч, этот поистине основополагающий символ самурайского статуса, японки из самурайских семей могли носить лишь в редких случаях – например, пребывая в дороге в одиночку, без мужчин-сопровождающих, а придворные дамы – например, в случае пожара во дворце.
Какие же добродетели считались основными для женщин, рожденных в самурайских семьях? В принципе те же, что составляют костяк бусидо, хотя и с несколько иной расстановкой акцентов, которая, в общем, не слишком зависела от конкретной женской ипостаси – дочери, жены, матери.
Прежде всего это смелость и верность с постоянной готовностью к самопожертвованию. Фактически у нас нет особых причин, чтобы оспаривать высказывание Нитобэ Инадзо о том, что жена самурая должна была быть готова пожертвовать всем, в том числе собой, дабы ее муж, в свою очередь, мог пожертвовать всем на службе у господина, который должен был следовать велению Небес. Женщина в семье именовалась найдзё – «внутренняя помощь, внутренний союзник». В хрестоматийных примерах верности женщины мужчине (отцу, мужу, или же своему роду вообще и т. д.) мы имеем дело не просто с лояльностью, а с лояльностью часто гипертрофированной, что, видимо, и сделало эти примеры столь запоминающимися. В главе о христианстве в Японии речь шла о Грации Хосокава – историю ее смерти было бы вполне уместно вспомнить и здесь. Блестящим женским образом из гораздо более ранней эпохи, времен зарождения самурайских идеалов, иллюстрирующим эту же добродетель, является печально-прекрасная возлюбленная Минамото Ёсицунэ, блестящая исполнительница ритуальных танцев-сирабёси Сидзука. Она, как и верный до гроба вассал Ёсицунэ монах-воин Бэнкэй, возможно, является неким собирательным или даже и вовсе вымышленным персонажем, но в данном случае это не имеет особого значения – популярность и некое «воспитательное значение» этого образа было и остается громадным. Поддавшись чарам Ёсицунэ, Сидзука делит с ним тяготы боевых походов, а затем и опасности и тревоги жизни затравленного врагами беглеца, которым предстает этот герой Минамото в конце своей жизни. При этом образ хрупкой и утонченной, но верной и стойкой Сидзука прекрасно оттеняет образ грубоватого и порой своенравного Бэнкэя, постепенно несколько отодвигая на задний план главного героя – Ёсицунэ (это происходит в ряде драм Но, Кабуки на эти сюжеты, а также в «Сказании о Ёсицунэ»). Верности Сидзука не мешает даже то своеобразное обстоятельство, что Ёсицунэ в ходе его бегства из столицы одно время сопровождала целая группа молодых красавиц-аристократок (в самурайскую эпоху считалось вполне нормальным такое поведение мужчины). В конце концов, в совершенно безвыходных обстоятельствах Ёсицунэ отсылает возлюбленную прочь, приказав спасаться самой. Вскоре Сидзука попадает в руки слуг сёгуна Ёритомо – мстительного брата Ёсицунэ и виновника всех его бед. Традиционной кульминацией этой истории в Японии считается танец-песня возлюбленной Ёсицунэ перед ненавидящим его братом, танец, в котором с помощью достаточно прозрачных для любого японца иносказаний Сидзука высказала тоску по любимому, прекрасно понимая всю опасность своего поступка. Увы, у этой истории нет счастливого конца, что делает ее такой японской, – слуги Ёритомо убивают новорожденного младенца Сидзука, отцом которого был Ёсицунэ, а сама героиня постригается в монахини и умирает вскоре после получения известия о смерти Ёсицунэ в далеком северном краю.
Так же как редким явлением были воительницы-профессионалки, подобные Томоэ, немногие женщины из самурайских семей посвящали себя искусству, ритуальному или светскому, как жрица-танцовщица Сидзука (несколько иная ситуация с женщинами из числа придворной знати – кугэ, образ жизни которых не является темой нашего раздела). Но обучение изящным искусствам, не говоря уже о хороших манерах, конечно же, входило в обязательный перечень необходимых «женских умений». Среди этих искусств были чтение, танцы, которым учили «не профессионально, но чтобы сгладить угловатость движений» (Нитобэ Инадзо), пение, традиционное стихосложение, игра на таких музыкальных инструментах, как кото («японские гусли») и иногда сямисэне (инструмент, гораздо более характерный для дзёро и гейш), каллиграфия (при этом существовало мнение, что женщине не обязательно запоминать множество китайских иероглифов, достаточно освоить японскую слоговую азбуку кана, особенно вариант катакана), игра в поэтические карты, в мяч и сугороку (настольная игра с фишками), а с конца XVI–XVII века – икэбана и чайная церемония, а также «искусство любви», которому иногда наставляли будущих жен или наложниц знатных господ (а вовсе не одних дзёро). Понятно, что целью всего комплекса подобного обучения была возможность продемонстрировать свои таланты мужу и изредка – гостям. В общем, подавляющее большинство источников считает изящные искусства в том или ином объеме весьма важными для женщины. По крайней мере, из источников нам почти неизвестны (приведенное в начале раздела высказывание о ненужности всякой учености для женщины все же выглядит скорее исключением) попытки осмысления противопоставленных друг другу образов «образованной и утонченной» самурайской женщины и «грубой и не владеющей ими», как это сплошь и рядом случается с мужскими самурайскими образами.
Ни для кого не секрет, что абсолютное большинство древних цивилизаций имели в своей основе маскулинную, т. е. мужскую и ориентированную на мужчин систему ценностей. При этом отношение к женщине в таких обществах было достаточно разнообразным – от откровенного пренебрежения и отношения как к «не совсем человеку» или «человеку второго сорта», «хранительнице домашнего очага» без права на участие в общественной жизни, политике, а часто и в культурных процессах до несколько более взвешенной позиции, но все же далекой от равенства. Японское средневековое «самурайское» общество было, несомненно, в сути своей вполне маскулинным. Гораздо более «маскулинным» во всех своих проявлениях, чем удивительная Хэйанская эпоха, предшествовавшая триумфу самурайства. Простейший пример – женщины эпохи Хэйан оставили немалое количество дневников (в том числе поэтических), стихов, не говоря уже о таких всемирно известных шедеврах прозы, как «Макура-но соси» («Записки у изголовья») Сэй Сёнагон и «Гэндзи моногатари» («Повесть о блистательном принце Гэндзи») Мурасаки Сикибу, период с XII по ХГХ век наполнен колоссальным количеством вполне маскулинных по происхождению и часто подчеркнуто маскулинных по сути источников – военных повестей, драм, сказаний, хроник, сборников и т. д. Вряд ли где-либо и когда-либо феномен «молчания женщин» воплощался настолько полно, как в эту эпоху, – в результате мы почти лишены некоего «женского взгляда» на бусидо. При достаточно близком знакомстве с японской культурой возникает стойкое впечатление, что эпоха Хэйан с ее доминированием мужчин в политике и общественной жизни и утонченной феминизацией придворного быта и культуры (причем эта феминизация очень сильно коснулась представителей сильного пола) была все же несколько более гармоничным (хотя и невероятно хрупким и, конечно, далеким от равноправия) сообществом мужчин и женщин, нежели «самурайская эпоха» Камакура-Муромати– Момояма-Токугава. Здесь мы имеем дело с источниками, созданными мужчинами и повествующими преимущественно о мужчинах – героях, злодеях, жертвах, «творцах истории» и т. д. Естественно, женские образы встречаются и на их страницах, но как же их мало и как они мастерски вписаны в подчас просто неимоверно «мужскую» реальность! Пожалуй, этим японское Средневековье все же очень заметно отличается от того же Средневековья европейского – с его трубадурами, менестрелями и культом Прекрасной дамы (при всей его условности, своеобразности, возможном неевропейском происхождении и том, что он опять же является выражением неких мужских идеалов). Так что почти всё, что прочитают в дальнейшем наши читатели и читательницы в этой главе, является идеалом самурайской женщины, сформированным и сформулированным мужчинами…
Конечно, место женщины в японском обществе самурайских времен определялось многими факторами. Среди них следует отметить и традиционно второразрядный статус представительниц прекрасного пола в условиях милитаризованных обществ (если они не выполняют некие чрезвычайно социально значимые роли, к примеру, не являются жрицами или воительницами, как у сарматов, монголов и т. д.), и усиление позиций буддизма, во многих направлениях которого (особенно тех, которые относятся к хинаяне) женщина является существом более низменным и лишенным понимания Добра и Зла по сравнению с мужчиной, которому остается гораздо меньше перерождений, чтобы впоследствии достичь нирваны. Один маленький пример из «Хагакурэ»: «Некто сказал: "Я знаю форму Разума и форму Женщины. Разум имеет четыре угла и не будет двигаться в случае смертельной опасности. Женщина же кругла. О ней можно сказать также, что она не ведает различия между добром и злом, между хорошим и плохим, и может закатиться куда угодно"» – это лишь одно из многих высказываний, смысл которых один и тот же: женщина является неким иррациональным, а значит – потенциально опасным для упорядоченного, мужского по сути, общества существом. Отсюда любовь к рассказам на тему «красавица разрушает государство благодаря влюбленному в нее государю, забросившему дела», – сюжеты брались как из китайской истории (например, о роковых красавицах Ян Гуйфэй или Бао Сы), так и из собственно японской. Напомним, что в синто женщина в целом не считается чем-либо уступающей мужчине. Многие исследователи связывают истоки синто с женскими шаманскими культами плодородия – так, бог Идзанаги и богиня Идзанами наравне творят Японские острова, создавая космос из хаоса, а высшим божеством в синто вообще является солнечная богиня Аматэрасу.
Но роль синто как государственной религии в самурайскую эпоху в значительной степени оказалась вытесненной буддизмом и частично конфуцианством (с его четко сформулированными патриархатными установками наподобие «отец и сын не сидят в одном ряду, мужчины и женщины не сидят вместе»). Впрочем, некоторые отголоски синтоистских представлений о том, что женщина вполне достойна выполнять государственные функции, оставались в сознании некоторых идеологов самурайства: так, Ходзё Сигэтоки (1198–1261), внук первого сиккэна из рода Ходзё, известный как Мастер Гокуракудзи, писал в своем «Послании»: «Если жена и дети что-то говорят тебе, внимательно их выслушай. Более того, если их слова обоснованны, удивись и похвали их, дабы в последующем они говорили в той же манере. Не следует смотреть на них свысока только потому, что они женщины и дети. Аматэрасу Омиками принимает облик женщины, а императрица Дзингу покорила корейское царство Силла». [Добавим, что на самом деле в ходе истории Японии страной не менее девяти раз формально или фактически правили императрицы, а не императоры, хотя это было в очень отдаленные времена эпох Яёи, Ямато и в начале эпохи Нара. – Д. Ж.]. Конечно, эти строки вполне ясно говорят, что женщины и дети явно рассматриваются как нечто иное, нежели «мужчины = люди», и их разумным словам стоит удивиться.
Интересно еще одно, вообще не слишком характерное для самурайских трактатов высказывание Мастера Гокуракудзи о женщинах, нехарактерное еще и потому, что эта тема вообще затронута, да еще дважды, в тексте, очень небольшом по объему: «Никогда не говори плохо о женщинах, какого бы низкого происхождения они ни были. Тем более о знатных женщинах». Согласитесь, для потомка «восточных варваров» Ходзё это все же весьма галантно, особенно в свете того, что и как писали о женщинах такие позднейшие «классики жанра», как Ямамото Цунэтомо. По мнению последнего, роль женщины ограничивается ведением хозяйства и рождением детей, желательно сыновей, ибо: «Лучше, когда рождаются сыновья, но не дочери. Дочери не могут прославить свою семью и позорят родителей. Очень плохо, если дочь – первый ребенок, а лучше всего: если все дети – сыновья». Дальше всех в этом направлении зашел некий неизвестный нам по имени самурай, написавший в эпоху Токугава следующий пассаж об идеальной самурайской жене: «Женщинам лучше всего не иметь образования, ибо удел их жизни – беспрекословное повиновение… повиновение отцу до замужества, повиновение мужу после свадьбы и повиновение сыну после смерти мужа… Однако ей необходимо дать хорошее нравственное воспитание, дабы она была целомудренной и мягкой, не давала бы волю страсти, причиняя тем самым неудобства другим и не подвергала бы сомнению авторитет старших. Ей не нужна и религия, ибо единственным божеством для нее является муж. Служить ему и беспрекословно подчиняться ему – вот ее долг». Да уж, такое отношение, имевшее определенное распространение в мирную эпоху Токугава, сводило роль женщины даже не к «кирхе, кухне и детям», а фактически только к двум последним (немногочисленные жрицы императорского святилища в Исэ и придворные-кугэ не в счет). Но, как мы увидим в дальнейшем, оно вряд ли было доминирующим – по крайней мере, в такой крайней и резкой форме.
Власть мужчины в семье ограничивалась не законом, а опять же некими неписаными моральными правилами – прежде всего тем же бусидо. Интересен в этом плане отрывок из «Будосёсинсю», характерно названный «Управление домом» (следует, однако, учесть, что он написан несколько ранее, чем отрывок, приведенный выше): «Если самурай недоволен какими-то поступками своей жены, он должен разумными доводами убедить ее согласиться с ним. При этом в пустяках лучше быть терпимым и снисходительным к ней. Но если она ведет себя плохо и он считает, что от нее не будет никакой пользы, он, в исключительных случаях, может развестись с ней и отослать ее домой к родителям. Но если самурай не делает этого и продолжает держать ее в своем доме, но при этом кричит на нее и поносит ее оскорбительными выражениями, он ведет себя так, как наемники и чернь, живущие на задворках торговых кварталов, что не подобает самураю-буси. Еще менее подобает ему хвататься за меч или грозить жене кулаком – храбрость, на которую осмелится только трусливый самурай. Ибо девушка, рожденная в самурайском доме и достигшая брачного возраста, никогда, будь она мужчиной, не стала бы терпеть, чтобы кто-нибудь грозил ей кулаками, лишь потому, что она имела несчастье родиться женщиной, ей остается лить слезы и мириться с этим. Храбрый самурай никогда не угрожает тому, кто слабее его. Тот же, кто любит и делает то, что презирает отважный человек, справедливо называется трусом [наивысшее возможное оскорбление для самурая. – Д. Ж.]».
Явным странным исключением в свете могло бы выглядеть такое явление, как женщины-воительницы, но все становится на свои места, если мы вспомним одну важную фразу из «Хагакурэ»: «Женщина должна быть точно так же преданна своему мужу, как он – своему господину». В неспокойные времена (до относительной стабилизации Токугавского периода) женщина из самурайской семьи не могла позволить себе быть абсолютно выключенной из процесса всеобщего вооруженного противостояния – ей не так редко доводилось брать в руки оружие, как иногда считают. В разделе о ниндзя мы попытались немного осветить вопрос о женщинах-ниндзя. Прекрасным примером настоящей профессиональной воительницы из числа самураев ранней эпохи (XII век), образ которой навсегда вошел в японский фольклор, была Томоэ Годзэн – дочь самурая Канэтоо из глухого горного края Кисо, возлюбленная и одновременно вассал знаменитого Минамото Ёсинака. Напомним читателю, что Ёсинака – двоюродный брат, вначале союзник, а впоследствии враг, много раз упоминавшийся в этой книге Ёритомо и Ёсицунэ. Мы позволим себе предложить читателю любопытное описание этой прекрасной и доблестной дамы и последнего боя (ее и Ёсинака), взятое из «Повести о доме Тайра»: «Хороша была Томоэ – белолица, с длинными волосами, писаная красавица! Была она искусным стрелком из лука, искусной воительницей, одна равна тысяче! Верхом ли, в пешем ли строю – с оружием в руках не страшилась она ни демонов, ни богов, отважно скакала на самом резвом коне, спускалась в любую пропасть, а когда начиналась битва, надевала тяжелый боевой панцирь, опоясывалась мечом, брала в руки мощный лук и вступала в бой в числе первых, как самый храбрый, доблестный воин! Не раз гремела слава о ее подвигах, никто не мог сравниться с нею в отваге. Вот и на сей раз – многие обратились в бегство или пали в бою, Томоэ же уцелела… И сказал господин Кисо [Ёсинака. – Д. Ж.]: «Ты – женщина, беги же прочь отсюда, беги скорей куда глаза глядят! А я намерен нынче пасть в бою. Но если будет грозить мне плен, я сам покончу с жизнью и не хочу, чтобы люди смеялись надо мной: мол, Ёсинака в последний бой тащил с собой бабу!» – так говорил он. Но Томоэ всё не решалась покинуть Ёсинаку, однако он был непреклонен [из контекста ясно, что грубоватый Кисо Ёсинака, пусть и не галантный рыцарь, как его противник и двоюродный брат Ёсицунэ, все же отчаянно хотел спасти жизнь любимой, буквально прогоняя ее прочь, пока за ними гнались несколько сотен врагов. – Д. Ж.]. «О, если бы мне встретился сейчас какой-нибудь достойный противник! – подумала Томоэ. – Пусть господин в последний раз увидел бы, как я умею биться!» И, с этой мыслью остановив коня, стала она поджидать врагов. В это время появился прославленный силач Моросигэ Онда, уроженец земли Мусаси, и с ним дружина из тридцати вассалов. Томоэ на скаку вклинилась в их ряды, поравняла коня с конем Онды, крепко-накрепко с ним схватилась, стащила с коня, намертво прижала к передней луке своего седла, единым махом срубила голову и швырнула ее на землю [в знак глубокого презрения. – Д. Ж.]. Потом сбросила боевые доспехи и пустила коня на восток». Дальнейшая судьба Томоэ неясна: по более романтичной версии, она постриглась в монахини и всю жизнь оплакивала погибшего в том бою Ёсинаку, по другой – благополучно вышла замуж. В XVIII веке художники и граверы создали несколько произведений на сюжет поединка Томоэ и Моросигэ Онда (например, гравюра Корюсая 1770 года).
Конечно, Томоэ (по сути профессиональную воительницу) следует рассматривать как единичное, яркое исключение из правил, да и в данном случае рассказ о ее доблестях оказался лишь неким дополнением к истории о Кисо Ёсинака. Редкостью были и женщины-профессиональные разбойницы (о таковых повествует, к примеру, Ихара Сайкаку в одной из своих новелл, датируя деятельность героинь рассказа «Сестры-разбойницы» – матери и двух дочерей из провинции Митиноку – годами Тайэй, то есть серединой 1520-х годов). Но и в ее время, и позднее – вплоть до позднетокугавского периода – дочери, жены, возлюбленные самураев нередко обучались владеть оружием, чаще древковым, нежели мечом и луком (для приличного владения которыми требовалась немалая мускульная сила), особенно «японской алебардой» нагината, грозным оружием, которым даже не слишком сильный физически человек мог наносить страшные раны, держа противника на выгодной для себя дистанции. Неплохим оружием являлись и заколки кансаси для пышных причесок, часто изготовлявшиеся в виде миниатюрных кинжалов (до 20 см в длину). Особенное значение имел небольшой кинжал квайкэн, который вручали девушкам из самурайских семей по достижении совершеннолетия. Он мог использоваться как для самообороны, так и для дзигаи – женского аналога сэппуку (в его ходе вскрывалась сонная артерия на шее). Знаменательно, что меч, этот поистине основополагающий символ самурайского статуса, японки из самурайских семей могли носить лишь в редких случаях – например, пребывая в дороге в одиночку, без мужчин-сопровождающих, а придворные дамы – например, в случае пожара во дворце.
Какие же добродетели считались основными для женщин, рожденных в самурайских семьях? В принципе те же, что составляют костяк бусидо, хотя и с несколько иной расстановкой акцентов, которая, в общем, не слишком зависела от конкретной женской ипостаси – дочери, жены, матери.
Прежде всего это смелость и верность с постоянной готовностью к самопожертвованию. Фактически у нас нет особых причин, чтобы оспаривать высказывание Нитобэ Инадзо о том, что жена самурая должна была быть готова пожертвовать всем, в том числе собой, дабы ее муж, в свою очередь, мог пожертвовать всем на службе у господина, который должен был следовать велению Небес. Женщина в семье именовалась найдзё – «внутренняя помощь, внутренний союзник». В хрестоматийных примерах верности женщины мужчине (отцу, мужу, или же своему роду вообще и т. д.) мы имеем дело не просто с лояльностью, а с лояльностью часто гипертрофированной, что, видимо, и сделало эти примеры столь запоминающимися. В главе о христианстве в Японии речь шла о Грации Хосокава – историю ее смерти было бы вполне уместно вспомнить и здесь. Блестящим женским образом из гораздо более ранней эпохи, времен зарождения самурайских идеалов, иллюстрирующим эту же добродетель, является печально-прекрасная возлюбленная Минамото Ёсицунэ, блестящая исполнительница ритуальных танцев-сирабёси Сидзука. Она, как и верный до гроба вассал Ёсицунэ монах-воин Бэнкэй, возможно, является неким собирательным или даже и вовсе вымышленным персонажем, но в данном случае это не имеет особого значения – популярность и некое «воспитательное значение» этого образа было и остается громадным. Поддавшись чарам Ёсицунэ, Сидзука делит с ним тяготы боевых походов, а затем и опасности и тревоги жизни затравленного врагами беглеца, которым предстает этот герой Минамото в конце своей жизни. При этом образ хрупкой и утонченной, но верной и стойкой Сидзука прекрасно оттеняет образ грубоватого и порой своенравного Бэнкэя, постепенно несколько отодвигая на задний план главного героя – Ёсицунэ (это происходит в ряде драм Но, Кабуки на эти сюжеты, а также в «Сказании о Ёсицунэ»). Верности Сидзука не мешает даже то своеобразное обстоятельство, что Ёсицунэ в ходе его бегства из столицы одно время сопровождала целая группа молодых красавиц-аристократок (в самурайскую эпоху считалось вполне нормальным такое поведение мужчины). В конце концов, в совершенно безвыходных обстоятельствах Ёсицунэ отсылает возлюбленную прочь, приказав спасаться самой. Вскоре Сидзука попадает в руки слуг сёгуна Ёритомо – мстительного брата Ёсицунэ и виновника всех его бед. Традиционной кульминацией этой истории в Японии считается танец-песня возлюбленной Ёсицунэ перед ненавидящим его братом, танец, в котором с помощью достаточно прозрачных для любого японца иносказаний Сидзука высказала тоску по любимому, прекрасно понимая всю опасность своего поступка. Увы, у этой истории нет счастливого конца, что делает ее такой японской, – слуги Ёритомо убивают новорожденного младенца Сидзука, отцом которого был Ёсицунэ, а сама героиня постригается в монахини и умирает вскоре после получения известия о смерти Ёсицунэ в далеком северном краю.
Так же как редким явлением были воительницы-профессионалки, подобные Томоэ, немногие женщины из самурайских семей посвящали себя искусству, ритуальному или светскому, как жрица-танцовщица Сидзука (несколько иная ситуация с женщинами из числа придворной знати – кугэ, образ жизни которых не является темой нашего раздела). Но обучение изящным искусствам, не говоря уже о хороших манерах, конечно же, входило в обязательный перечень необходимых «женских умений». Среди этих искусств были чтение, танцы, которым учили «не профессионально, но чтобы сгладить угловатость движений» (Нитобэ Инадзо), пение, традиционное стихосложение, игра на таких музыкальных инструментах, как кото («японские гусли») и иногда сямисэне (инструмент, гораздо более характерный для дзёро и гейш), каллиграфия (при этом существовало мнение, что женщине не обязательно запоминать множество китайских иероглифов, достаточно освоить японскую слоговую азбуку кана, особенно вариант катакана), игра в поэтические карты, в мяч и сугороку (настольная игра с фишками), а с конца XVI–XVII века – икэбана и чайная церемония, а также «искусство любви», которому иногда наставляли будущих жен или наложниц знатных господ (а вовсе не одних дзёро). Понятно, что целью всего комплекса подобного обучения была возможность продемонстрировать свои таланты мужу и изредка – гостям. В общем, подавляющее большинство источников считает изящные искусства в том или ином объеме весьма важными для женщины. По крайней мере, из источников нам почти неизвестны (приведенное в начале раздела высказывание о ненужности всякой учености для женщины все же выглядит скорее исключением) попытки осмысления противопоставленных друг другу образов «образованной и утонченной» самурайской женщины и «грубой и не владеющей ими», как это сплошь и рядом случается с мужскими самурайскими образами.